Д.ф.н., кандидат богословия протоиерей Димитрий Лескин

Жива ли русская идея? Памяти А.С. Панарина*

Россию невозможно одолеть материальной силой. По-настоящему уязвима она лишь перед технологиями разрушения смысла.

А.С. Панарин

В начале доклада позвольте привести две цитаты, весьма наглядно отражающих ту парадигмальную аппозицию, о которой ниже будет вестись речь.  Вот первая из них: «Разнообразие, доведенное до крайности, может привести к фрагментации общества. Отсутствие общих ценностных ориентаций затруднит общение между людьми еще больше, чем сегодня. Однако из-за опасения фрагментации общества нельзя сохранить крайне гомогенную систему образования тогда, когда остальная часть общества стремится к гетерогенности»[1].

Вторая: «Современность возжаждала синтеза более, чем всякая другая эпоха. Философская мысль расплачивается теперь своей беспомощностью и тоской по высшему синтезу за слепое самоотдание технике и «открытиям» XIX века, за долгое блуждание в лабиринте гносеологической схоластики, за безрелигиозность, под знаком которой протекала вся новая культура»[2].  

Первое высказывание принадлежит одному из самых известных современных американских  футурологов Э. Тоффлеру, второе - великому русскому философу А. Ф. Лосеву. В одном случае рассуждение ведется в контексте важнейших для русской философии концептах соборности, всеединства, цельного знания, преодоления «ненавистной розни века сего». В другом очевиден явный отсыл к примату частного над общим, утверждение первичности индивидуального начала, призванного реализоваться во всей полноте своих дарований, что является «первородной» идеей западной традиции.

Между ними огромная дистанция, которая свидетельствует об антагонизме двух идейных позиций. И хотя, несомненно, можно найти в западной и отечественной традициях идеи противоположные, приведенные выше высказывания не являются лишь двумя  частными мнениями. На наш взгляд, соответствующий данным цитатам мировоззренческий подход в большей степени отражает специфику двух ментальностей. Естественно, невозможно попросту противопоставить европейский и русский цивилизационные  коды, что нередко делается в полемических целях, поскольку это было бы чрезвычайным упрощением проблемы. Россия – тоже Европа, но другая. И о своеобразии этой другой Европы, ее инаковости, о судьбе ее идентичности это небольшое сообщение. В нем мы неоднократно будем обращаться к философско-политологическому наследию выдающегося русского мыслителя А.С. Панарина (1940 – 2003), светлой памяти которого и хотелось бы посвятить данное выступление.

Несомненно, западная цивилизация давно выступает как передовая сила всего человечества. Уже много веков история вершится на Западе. Уделом огромного числа культур стало присоединение к магистральному вектору развития человечества, сердце которого бьется в Европе и США. Колоссальные достижения в области науки и техники, широкие политические свободы, экономическое благополучие, многочисленные социальные гарантии и т.д. превратили западный стандарт жизни в объект стремления во всем мире, породили феномен «американской мечты».

Возраставшее во всех уголках земного шара на протяжении нескольких столетий значение западного эталона, его очевидная привлекательность, соединившаяся в последние десятилетия с эйфорией в связи с крахом в 1990-е годы биполярной системы устройства мира, делают вполне объяснимым соблазн отождествить историю Запада с историей всего человечества. Провозглашение «конца истории» Ф. Фукуямой, подтвержденное колоссальными геополитическими сдвигами последнего времени, выглядело вполне закономерно еще совсем недавно.

Сам Запад всегда настаивал на культурной нейтральности, вселенском характере утверждаемых им ценностей: прав человека, научно-технического прогресса, экономического роста и др., их первичности по отношению к национально-культурному и духовно-историческому своеобразию отдельных цивилизаций. Однако в связи с нарастанием тотальной нестабильности жизни, колоссальным ее ускорением, приводящим к глобальной неустойчивости мировой системы, будь то область экономики и финансов или экологии и климатических изменений, все более законным становится культурологическое подозрение о ценностной не ангажированности  таких ключевых систем, как политическая демократия, либеральные ценности, научная рациональность, высоко эффективная капиталистическая экономика, плодами которых пользуется все человечество. Чем дальше, тем более очевидным становится связь этих процессов с одной цивилизацией – западной, к тому же новоевропейской.

Можно солидаризироваться с мнением американского философа Нейла Постмана[3], что западная цивилизация на протяжении последних столетий ряд экспериментов планетарного масштаба, связанных между собой в единую цепочку. Первый из них, начавшийся в XVIII веке, был направлен на выяснение возможности положить в основание государственной структуры демократические  принципы свободы мысли, совести и слова. Он был реализован при создании политического устройства США. Следующий эксперимент (Постман относит время начала его реализации ко второй половине XIX века) решал вопрос о возможности создания мировой культуры нового типа, которая сплавила бы воедино традиции и обычаи многочисленных народов на началах приверженности идеям научно-технического прогресса, просвещенческого гуманизма, либерализма, культа потребления, секуляризма, нравственного релятивизма.  Ответ был также положителен. Культура нового типа принципиально беспочвенна, космополитична, что облегчает ее пересадку на новые территории. По утверждению немецкого социолога Ганса Фрейера, для того чтобы утвердиться на новой почве такая цивилизация совсем необязательно должна там вырасти. «Одно-два поколения нужны чтобы электрифицировать, перевести на международные индустриальные рельсы страну, жившую тысячелетней традицией»[4]. Постман считает, что в 1960-е годы XX столетия начался новый глобальный эксперимент направленный на ликвидацию не только социокультурной, но интеллектуальной, психоэмоциональной и даже возрастной дифференциации общества. Главной движущей силой этого процесса называется медиасфера – телевидение и интернет – которая кардинальным образом меняет структуру сознания.

Таким образом, возможно сделать вывод, что в настоящее время западная цивилизация в своем влиянии на остальной мир, несмотря на несомненные блага, которые получают вступающие в ее орбиту, работает как редукционистская система в нескольких смыслах. Во-первых, через процессы стратегической модернизации – вестернизации она снижает социокультурное разнообразие мира, стандартизирует и обедняет его многовекторность, отвергает альтернативные варианты развития, ставит под сомнение способность незападных народов создавать новые цивилизационные модели. Во-вторых,  посредством идеологии всемирного потребительского общества, секуляризации, реабилитации вседозволенности, раскрепощения инстинктивной жизни человека, культа гедонизма и т.д. оспаривает ценностные иерархии традиционных религий и культур.

Глобалистская программа Запада базируется на нейтрализации культурно-ценностных измерений, достигает стабилизации в пространстве сложных и подчас драматичных разнородных социальных, этнических конфессиональных элементов путем дистанцирования, равноудаленности от них на путях формализации. Разграничение общественной и частной жизни, социальных ролей и личного мировоззрения, политика компромиссов и функционального партнерства на началах выгоды, рационализация и утилитаризация всех сфер человеческой жизни – ее стратегические механизмы. «Специфическая ирония этой цивилизации связана с умением освобождать осуществление любой общественной функции от ценностных нагрузок»[5]. Она стремится к «остужению» человека, сообщению ему сугубо эмпирической ориентации, соответствующей «законам рынка», изгнанию из «большой жизни» понятий Абсолюта и Истины.

Потребительский принцип, насаждаемый западной цивилизацией, бросает тройственный вызов человечеству в виде:

- наступления агрессивной технической среды на природную, что уже привело к экологическому кризису;

- наступления экономикоцентризма на социальную сферу, что приводит к свертыванию социальных программ под предлогом их экономической расточительности[6];

- наступления обезличенной массовой культуры на национальные традиции, нивелирующие культурное многообразие мира[7].

Ключевым участником этих процессов выступают СМИ, прежде всего электронные. В эпоху информационного общества они оказывают беспримерное воздействие на психологию человека, участвуя в его самоопределении больше, чем школа или семья. В странах «третьего мира», к несчастью и в России, СМИ часто выполняют функцию консценитального оружия, снимающего внутренние нравственные запреты и активно поражающего массовое сознание.

Последовательное сведение человека к биологическому уровню, манипулирование им как автоматом для потребления, редукция многообразия жизни к  покупательным функциям пока ограничивается в Европе и США непререкаемым принципом «частной собственности» - психологической установкой на индивидуализм и автономность субъекта, на неотъемлемость свободы выбора, что в значительной степени ограждает личное пространство от стороннего воздействия. Нужно сказать, что этот защитный потенциал слабеет от поколения к поколению и на Западе. Однако многие другие цивилизации обладают такой сдерживающей матрицей еще в меньшей степени, в связи с чем очень легко поддаются технологиям манипулирования сознанием. При попустительстве национальной элиты, готовой примкнуть к передовым странам, следствием активного насаждения западного стандарта в инокультурной среде становятся социальная аномия, ценностная дезориентация, потеря чувства осмысленности жизни, рост психических заболеваний, наконец, утрата собственной идентичности целыми обществами.

Нивелирование традиционных ценностей, потеря внутренней самодостаточности, утрата национальной идеи и попытка жить по несвойственным цивилизации, которая еще не до конца растратила свою пассионарность, эталонам способны привести  нацию к атрофии общественной воли, неспособности мобилизоваться даже перед лицом опасности, оскудению жизненной энергии, выражающейся в демографическом кризисе и невербальном психологическом курсе на вымирание.

Одновекторная модель мирового развития, принятая Западом, не видит в этом никакой проблемы. «Западноевропейский просвещенческий мессианизм никогда не был жертвой, ему почти всегда сопутствовали колонизаторский эгоизм и высокомерие»[8]. При этом на протяжении веков Европа умела вдохновлять человечество большими историческими перспективами, ради которых определенные общественные слои других государств (например, либеральная и революционно-демократическая интеллигенция дореволюционной России) готовы были отречься от своей национальной идентичности. Однако сегодня Запад, породивший в остальном мире великую мечту о справедливом порядке, основанном на равноправном партнерстве государств и наций, все меньше ориентируется на уважительный  межкультурный диалог, утрачивает свой творчески-плюралистический характер, что находит выражение в догматизации и милитаризации его политики. «Величайшее из завоеваний христианского и просвещенческого гуманизма – принцип единой общечеловеческой судьбы, единого будущего – отвергнуто современными глобалистами, которые, судя по всему, исполнены решимости строить будущее для избранных (для «золотого миллиарда») за спиной обманутого и обездоленного третьемирского большинства»[9]. Реакцией становится отторжение не-Западом этой угрозы нового гегемонизма, что может привести и к окончательному банкротству европейской идеи в качестве мировой. В условиях разразившегося экономического кризиса, порожденного деятельностью одного, пусть и самого влиятельного, государства, становится все более очевидным невозможность распространения американских стандартов на весь мир из-за промышленной и экологической перегрузки планеты. Если 5% населения США потребляют 40% всех мировых ресурсов, то совершенно очевидно, что оставшегося объема будет недостаточно для 95%.

Эти глубинные сдвиги начала ощущать и американская интеллектуальная элита. Характерно, что последняя книга Зб. Бжезинского называется «Second Chance. Three Presidents and the Crisis of American Superpower» (2007). В ней, отходя в значительной мере от принципов, изложенных в «Великой шахматной доске» и других своих панамериканистских текстах, он утверждает, что США упустили шанс стать подлинной сверхдержавой после окончания холодной войны, и указывает на «дух времени в мире, который находится в движении, интерактивен и мотивирован смутным, но достаточно ощутимым чувством несправедливости, преобладающим в отношении к человеку»[10]. Быть может, впервые он говорит об опасности утраты миром многополярности, видя миссию США в глобальном лидерстве, но не в имперском господстве.

Анализируя геополитическую ситуацию, А.С. Панарин делает вывод, что в обозримом будущем могут начаться процессы, которые приведут к существенным сдвигам или «планетарной реформации, затрагивающей основные принципы жизнестроения, ценности, приоритеты, - основания социальных практик, норм массового поведения»[11]. Мыслитель убежден, что человечество находится в преддверии нового «осевого времени», о котором писал К. Ясперс, когда прежние ориентиры, закрывающие горизонты человечества, сменяются на новые. Он верит, что в этом процессе ключевая роль может принадлежать России.

*  *  *

В свой последний исторический период российская интеллектуальная и политическая элита вступила с неадекватным сознанием. Она призвала к модернизации и новому витку НТР в тот момент, когда обострившиеся глобальные проблемы указывали на гибельность этого пути. Она вместе со всем человечеством  хотела отпраздновать «победу над тоталитаризмом», забыв, что в массовом западном  сознании СССР уже давно отождествлен с исторической Россией, в связи с чем демонтаж социалистической системы понимался как поражение России в  холодной войне. Наконец, постсоветские западники восторженно объявляли о возвращении страны в «общеевропейский дом», когда Запад окончательно признал  что Россия – не европейская страна, исключив ее из коллективной системы европейской безопасности[12].

Неадекватность и плохо маскируемые пораженческие настроения значительной части советской интеллигенции объяснить несложно. Зауженная тоталитарным режимом мировоззренческая перспектива, культурная изоляция, усталость от политического бесправия и нищеты,  соединившиеся с прагматическим желанием «жить также хорошо, как в Америке», не позволили объективно оценивать ситуацию.

Однако ключевым и поистине судьбоносным остается ответ на вопрос, что стоит за ментальной неготовностью Запада считать Россию своей,  откуда этот «метафизический испуг» перед ее историей и пространством, неискоренимая подозрительность в отношении всякой российской стратегической инициативы?

«Россия – сфинкс» для Запада в силу своей инаковости, не сводимости к его цивилизационным кодам. Однако эта инаковость другого рода, чем своеобразие Китая или арабского мира. Всматриваясь в Россию, Европа находит в ней много генетически родственных себе черт, получивших однако совершенно особое развитие. Россия – своеобразный космос, питавшийся от тех же источников, что и Запад, но духовно и исторически сформировавшийся на других путях и взрастивший иное цивилизационное древо.

Это остро ощущала и сама русская мысль при непосредственном  соприкосновении с западной интеллектуальной и культурной традицией. Уже П.Я. Чаадаев в «Философических письмах» признавал, что «мы никогда не шли вместе с другими народами, мы не принадлежим ни к одному из известных семейств человеческого рода, ни к Западу, ни к Востоку, и не имеем традиций ни того, ни другого»[13]. Чуть ниже он называет и основную причину этой невозможности включить Россию в «европейскую семью», вступить с ней в «животворное единство» и  принять участие в воздвижении величественного «здания современной цивилизации». «По воле роковой судьбы мы обратились за нравственным учением, которое должно было нас воспитать, к растленной Византии, к предмету глубокого презрения этих народов»[14].

Сейчас для нас  важна не эмоционально-оценочная характеристика Чаадаева, а точное указание на важнейший источник духовного своеобразия русского мира. Им является православие, воспринятое от Константинополя, Царьграда, в то время как западноевропейские народы были религиозно спаяны могущественной рукой католического Рима.

Византия стала для Руси материнской цивилизацией. Восприняв после ее гибели нелегкий удел быть единственным православным государством в мире, «Россия ищет свое отечество в будущем, предпочитая одиночество в настоящем. В горизонте конечного спасения одиночество – залог неотмирности; менять его на выгодные союзы, таящие измену высшему призванию, значит отказаться от своего первородства»[15]. По мысли А.С. Панарина, цивилизационная парадигма России отчетливо сформировалась именно в момент падения Константинополя в 1453 году, когда верность православию русское государство-нация восприняло как историческое задание вселенского масштаба, что вскоре выкристаллизовалось в концепцию «Москва - Третий Рим». Здесь сочетался ряд узловых моментов, которые А.С. Панарин определяет следующим образом:

- русская государственность сакрализируется. Она призвана воплощать не столько греховные земные интересы (богатство и власть), сколько высшие, мироспасительные;

- в русской ментальности происходит совпадение религиозной и этнической идентичности: русские – православные (самоназвание русских землепашцев – «крестьяне», т.е. христиане). Этническая идентичность поставлена под знак религиозной, ее сохранение зависит от верности своей религиозной традиции;

- «праведное одиночество во враждебном мире». Поскольку после падения Константинополя других православных государств не осталось, Россия оказалась единственной защитницей восточного христианства, Святой Русью, призванной хранить православие и тем удерживать весь мир от окончательной апостасии и пришествия антихриста. «Два Рима падоша, а третий стоит, а четвертому не быти»[16], - так сформулировал этот принцип старец псковского Елеазарьева монастыря Филофей. В нем соединились предельное одиночество с предельной ответственностью за весь мир, что породило особый тип идейной мобилизованности[17].

Отечественная философия также настаивала на существовании особой «русской идеи», которая соответствует характеру и призванию русского народа»[18]. Ее возраст – «возраст самой России»[19], а призвание – свидетельствовать человечеству о духовных началах бытия, о смысле жизни, о Логосе в мировой  истории. Культурологическое преломление этой мессианской задачи емко выражено композитором Г.В. Свиридовым: «Русская культура не отделима от чувства совести. Совесть – вот что Россия привнесла в мировое сознание»[20]. Русской ментальности глубоко присуще понимание космоса как органически единого целого, берущее начало в особом мировоззрении, сложившемся в православном славяно-русском ареале. Оно являет способ постижения реальности, который объединяет онтологию и эстетику, трансценденцию и экзистенцию. При характерной цивилизационной замкнутости, обусловленной исторически, русская культура всегда устремлялась к вселенским горизонтам и конечным смыслам, не довольствуясь срединными пространствами. Она легко дышала только в перспективе бесконечности и чутко вслушивалась в отзвуки иных миров, что тонко прочувствовал Ф.М. Достоевский в «Пушкинской речи», назвав это свойство «всемирной отзывчивостью русской души». Оттого в русской философии вполне очевидно преобладание социальной заостренности, аксиологии  и этики, формируется самобытная теория познания, существенно отличавшаяся от логико-силлогистической европейской гносеологии, возникает особая традиция осмысления целостности и полноты жизни, не желающая «принять целиком гуманистической культуры Нового времени, его рационалистического сознания, его формальной логики и формального права, его религиозной нейтральности, его секулярной серединности»[21]. Метафизика всеединства, концепт цельного знания, учение о соборности, онтологическая теория языка (философия имени), наконец, софиология – те учения, которые были созданы и развивались в лоне русской философской  традиции, став предпочтительной для нее формой разработки определенного типа всеобщности, специфика которого легко ощутима в сравнении с западноевропейскими моделями[22].

Это расхождение русского и европейского миросозерцания афористично выразил Б.П. Вышеславцев: «Наша встреча с западными философами сразу обнаружила разницу душевных и духовных установок. Разницу нелегко показать: философия была та же… Но отношение другое: у них она воспринималась чисто интеллектуально - мышлением и наблюдением фактов. У нас – скорее чувством  и интуицией… Нас поражал их сухой, строго дифференцированный интеллектуализм… Их поражал и иногда раздражал наш абсолютизм, максимализм, наше требование окончательных решений и сведение всех проблем к последнему смыслу всего существующего». Тот же Б.П. Вышеславцев называет то общее, что объединяет большинство русских философов вне зависимости от конкретной своеобразности их учений, «стремлением к Абсолюту». «Они (западные философы – Д.Л.) так долго утверждали «релятивность» всякого знания, что, наконец, забыли, что нет релятивного без противопоставления Абсолютному, а потом забыли об Абсолютном»[23].

Особое «антропологически-экклезиологичекое» пространство, которое сформировалось в русской духовной традиции не позволяло ей органично встроиться и тем более отожествиться с европейским миропониманием ни в XVIII,  ни в XIX столетиях – эпоху максимального сближения с Западом и вовлеченности в его жизнь. В этом диалоге голос России всегда начинал звучать по-особому, то тихо, то громко диссонируя с «общеевропейским оркестром». Речь идет не только о сфере культуры. И «Священный союз» Александра I, и панславянская деятельность Александра II, увенчавшаяся победоносными освободительными войнами с Турцией, и предложения Николая II на Гаагских мирных конференциях воспринимались прагматичным европейским политическим миром как недопустимая романтика и терпелись лишь до той поры, пока  сила русских штыков готова была стоять на страже этого «романтизма».

На это неизбывное русское своеобразие западный, прежде всего атлантический англо-саксонский, мир нередко реагирует с плохо скрываемым раздражением. Яркий пример - исследование директора библиотеки конгресса США  Дж. Биллингтона «Икона и топор» [24], посвященное интерпретации истории «мятущегося, но творческого русского народа». Автор убежден, что в русском сознании уже в XVII веке прочно закрепились социальные архетипы ксенофобии, национального превозношения и антисемитизма. В современной России  Биллингтон также обнаруживает устойчивый рост русского национализма и стремительно возрастающее обращение политиков к всевозможного рода национальным символам, что, при сохранении доминирования государственно-корпоративной экономики, может привести к конечному итогу – русскому варианту фашизма. По признанию Биллингтона, он стремился придать своей объемной книге «ироничною тональность, считая русскую цивилизацию своеобразным, но не существенным для мировой истории опытом.

В эпоху потрясений начала XX века, которые лишили Россию ее исторического призвания, Н. А. Бердяев, предчувствовавший в грохоте революций нарождение следующей эпохи, названной им «Новым средневековьем», писал, еще раз подчеркивая разномирность России и Европы: «России в переходе от Новой истории к Новому средневековью будет принадлежать совсем особое место. Она скорее родит антихриста, чем гуманистическую демократию и нейтральную гуманистическую культуру»[25]. Мыслителю казалось, что грандиозные изменения того времени поставят Россию во главе новых, столь чаемых им процессов обретения человечеством утраченных в последние века высших смыслов. «Разложение … секулярного гуманистического царства, обнаружение во всем полярно-противоположных начал и есть конец безрелигиозной эпохи Нового времени… Религия не может быть частным делом, как того хотела новая история, она не может быть автономна, и не могут быть автономны все другие сферы культуры. Религия опять делается в высшей степени … всеопределяющим делом»[26]. В идеологической «одержимости» коммунизма, требующего безусловного подчинения всех сторон жизни «религии диавола», он видел доказательство своей правоты.

И хотя новое средневековье по-бердяевски не состоялось, во многом русский философ был прав: России в  XX веке действительно принадлежало «совсем особое место». Глубже иных народов она заглянула в инфернальные бездны, приоткрыв их для всего человечества, которое, быть может, именно благодаря русской трагедии отшатнулось от края пропасти.

Сокрушительные катаклизмы, пережитые Россией в минувшем столетии, ставят вопрос: жива ли сама российская идентичность? Не является ли русский мессианизм просто историческим реликтом? Имеется немало оснований так считать. Господствующая коммунистическая идеология нанесла разрушительный удар по «душе   России». «Социализм антисоциален потому, что он убивает свободу и творческую инициативу; уравнивает всех в нищете и зависимости, чтобы создать новую привилегированную касту партийных чиновников-угнетателей; проповедует классовую ненависть вместо братства; правит террором, создает рабство и выдает его за справедливый строй… Это коварный обман обещать людям под именем «социализма» справедливость и братство, и  потом отнять у них достоинство, свободу, способность к братству и путь к справедливости»[27]. Советский строй жесточайшим образом эксплуатировал духовную и биологическую энергию подчиненных народов, в первую очередь русского. Коллективный психоз, охватывавший сотни тысяч людей в борьбе за построение бесклассового общества и индустриализацию, сменялся активно культивировавшимися властью пароксизмами социальной ненависти к внешним и внутренним «врагам народа» – «акулам капитализма», «жадным слугам империализма», «бессовестным стяжателям долларов». Сознание советского человека было изуродовано политическим бесправием, бюрократической задавленностью, экономическим обнищанием, разложением бытовой жизни и всепроникающей ложью. Провозглашенный коммунистический идеал во многих случаях оказывался дымовой завесой агрессивной внешней политики СССР. Под флагом борьбы за «мир во всем мире» была развернута война за политическое господство, приход «народной демократии» в страны послевоенной Восточной Европы превратился в насаждение новой диктатуры; советский патриотизм стал синонимом атеистического интернационализма, бичующего «великодержавный шовинизм» русского народа,  а братская помощь трудящимся других стран – подпольным экспортом революции. Уже в 1950-е годы советское общество начало демонстрировать психологическое истощение и социальную апатию. Сразу после их легализации, СССР превратился в лидера по числу абортов. Наблюдается слом общественного воспроизводства. Власти все сложнее становилось возбуждать в народе массовый энтузиазм.  Об этом с тревогой говорили и сами коммунистические вожди. К примеру, главный партийный идеолог А.А. Жданов в 1946 году заявлял: «Положение достаточно серьезное... Намерение разбить нас на поле брани провалилось. Теперь империализм будет все настойчивей разворачивать против нас идеологическое наступление... мы-де победители... Наши люди...  хотят  теперь  хорошо     жить.     Миллионы     побывали  за границей...   Они   видели не   только   плохое,   но   кое-что   такое,   что заставило их задуматься...  Среди части интеллигенции,  и не только интеллигенции,   бродят   такие   настроения:   пропади   все   пропадом, всякая политика, хотим просто хорошо жить. Зарабатывать. Свободно дышать.  С   удовольствием   отдыхать...    Настроения   аполитичности, безыдейности очень опасны для судеб нашей страны. Они ведут нас в трясину...  Какой стыд, какое унижение национального достоинства»[28]. Эти процессы в советском обществе из года в год только набирали свою силу, став главной причиной краха СССР в 1991 году.

Многие отечественные мыслители, как оказавшиеся в эмиграции, так и оставшиеся на родине, воспринимали большевистскую революцию как конец христианской цивилизации в России. В конце своей жизни А.Ф. Лосев с горечью замечал: «Я тот мужик, который еще захватил конец. И с этим воспоминанием я живу всю жизнь. Теперь эта культура исчезла, ее нигде нет. Русский мужик все это уничтожил. А какое было величие!»[29] И несколько ниже: «Русский народ – безбожник, что же ему объяснять такие тонкости и глубины? [речь идет о красоте православного богослужения – Д.Л] Бисер перед свиньями»[30]. Мучительно размышляя о причинах и смысле постигшей Россию катастрофы, епископ Варнава (Беляев) писал в своих «Записных книжках» в 1954 году: «Советский строй есть наказание Божие, а вместе с тем показательный пример для всего человечества - что бывает с народом, отступившим от заповедей и повелений Божиих»[31]. Мысль епископа  Русской Православной Церкви вполне созвучна чаадаевскому пророчеству о неслыханном уроке, который Россия должна преподать всему миру.

Советский строй деформировал и существенно извратил русскую ментальность, оторвав ее от материнской православной традиции и надругавшись над нею. Богоборчество, наравне с идеей социальной  ненависти, являлось движущей силой репрессий, совершенных в годы революции, гражданской войны и в последующий период существования советского государства[32].

В «Наших задачах» Иван Ильин провидчески говорил о невозможности и опасности мгновенного установления демократического строя в России после краха большевизма: «Напрасно думать, что революция готовит в России буржуазную демократию. Буржуазная особь подорвана у нас революцией. Мы получим в наследство пролетаризированную особь, измученную, ожесточенную и деморализованную»[33]. Социальные и психологические процессы, произошедшие с народом России в последние двадцать лет, подтверждают это замечание. Советское наследие принесло свой самый большой ядовитый плод уже после краха социалистической системы, когда под вопросом оказалось сохранение самой российской государственности. До сих пор новая Россия в лице своих властных элит не может самоидентифицировать себя с исторической Россией, испытывает законные сомнения в своей принадлежности к тысячелетней традиции.

Современное российское общество находится в состоянии многомерного кризиса. В качестве политического единства оно демонстрирует атрофию воли к мобилизации даже с целью самозащиты – при отстаивании государственных приоритетов или национального достоинства. Подавляющее большинство граждан России проявляет апатию и пренебрежение к смыслополагающим вопросам: цель жизни, будущее нации, судьба отечества, исторические корни, собственное здоровье и т.д. В России нет созидательной стратегии, которая могла бы послужить воодушевляющим и скрепляющим народное единство началом. Даже факт самоощущения русским этносом себя единым целым вызывает сомнение.  Понятия народных святынь, «любви к родному пепелищу» и «отеческим гробам» не только систематически осмеиваются влиятельнейшими представителями шоу-бизнеса, не только изощренно бичуются многочисленными общественными деятелями, не только фактически изгнаны из системы отечественного образования, но, что самое опасное, уже не играют существенной роли в повседневной жизни большинства россиян. Государственная риторика и федеральные программы патриотического воспитания оказывают на ситуацию весьма ограниченное воздействие.

В интервью «Российской философской газете» накануне «Дней Петербургской философии – 2010» председатель петербургского философского общества профессор Ю.Н. Солонин сказал, что современная Россия пребывает в стороне от подлинных «вызовов» истории и действительности, явлениям высшего порядка. Общество демонстрирует растворенность и задавленность массой не решенных житейских проблем и неспособно к элементарной эффективности, потеряно элементарное чувство самосохранения, воля к жизни и продуктивному труду. «Мы еще слишком очевидно не мужем разделаться с тоской будничных мелочных неустройств, которых такое скопище, что именно они-то  и стали национальной проблемой и вызовом»[34].    

Переживает российское общество и системный нравственный кризис. Сегодня Россия является наименее традиционалистской из всех стран (в связи с чем не просто смешны, а заведомо лживы и провокационны обвинительные заявления крики о «реставрации» и политике реваншизма). Она поражена «изъянами постмодерна» - предельной релятивностью нравственных норм, отсутствием на ментальном уровне надежных процедур различения добра и зла, оскудением социальной любви, жертвенности и взаимовыручки.

В течение последних десятилетий  состоялась значительная, хотя и не полная, как многие ожидали, дискредитация России в евразийском пространстве. Она имеет двойственную природу. С одной стороны, ее причиной стала неспособность нашей страны самостоятельно, на основе отечественной культурной традиции, расстаться с коммунизмом и выработать собственную большую идею: свою будущую судьбу Россия вновь пыталась позаимствовать у Запада. С другой стороны, во внешней и внутренней национальной политике «официальная Россия продолжает проигрывать по старому счету – как бездуховная и беспринципная сила, без боя отступающая перед более мощными противниками, но не считающаяся с теми, кто выглядит заведомо слабее»[35].

Властные элиты современной России демонстрируют стойкий прагматизм и равнодушие к вопросам Большой Истории, во имя сиюминутной выгоды  отказываясь от глобальной перспективы. Ей чужды культурологические и нравственные измерения экономики и политики. В этом отношении она «более атеистична чем прежняя коммунистическая элита» [36]. Мир еще не привык к России, исповедующей мораль успеха и утилитарной выгоды, готовой искать дружбы у сильных, отвернувшейся от прежних союзников как неудачников, сотрудничество с которыми предосудительно. Она последовательно и нарочито громко заявляет человечеству об отказе от былых мессианских амбиций, показывая, что уже не стремится быть игроком мирового значения и иметь свою национальную стратегию. Более того, нашей политической элите свойственна готовность оправдываться и извиняться даже во мнимых обвинениях в имперских амбициях и в претензиях на статус сверхдержавы. Некоторый весьма ограниченный тренд в сторону от такой позиции высшая российская власть демонстрирует последние годы.

А.С. Панарин утверждает, что все 1990-е годы «правящее западничество» проводило беспрецедентную по мощи компанию с целью изменить российский культурный генотип. «На высшем уровне - это беспощадные сарказмы интеллектуалов в адрес национальной традиции, национальных героев, на низшем уровне – массированное воздействие порноиндустрии, других сильнодействующих средств, призванных вытравить источники нравственного пафоса. Цель этой новой либеральной педагогики – максимально «остудить» ценностно ангажированную личность, придать ей эмпирическую ориентацию, соответствующую «законам рынка»»[37].

Так жива ли русская идея? Суждено ли России еще выговорить то вселенское слово, о котором писали Достоевский и Соловьев, и которого до сих пор ждут от нее многие – как друзья, так и недоброжелатели. Мы склоны дать положительный ответ на этот вопрос. Несмотря на множество негативных характеристик, российская идентичность сохранена и способна проявлять себя даже там, где с ней уже давно распрощались. Признавая колоссальность поражений советского и постсоветского периодов, все же необходимо признать наличие поразительного запаса биологической прочности русского народа и центростремительной силы русского пространства. Внутренний потенциал цивилизации еще не истощен безвозвратно, и способность к самоопределению не утрачена полностью. Один из ярчайших примеров тому – возрождение Русской Православной Церкви силами самого российского общества, в котором государство приняло минимальное участие.

Оттого и беспрецедентность пропагандистских  акций, культивирующих стереотип «вымирающей нации», основной пафос которых – агрессивное стремление выдать желаемое за действительное, ослабить или заморозить возможную и естественную тягу русского народа к самореабилитации. Засыхание этих источников и полное подавление исторической памяти при доминировании самовосприятия России как отсталой страны, а ее государствообразующего народа как деморализованной, лишившейся пассионарности нации, способно привести к окончательному угасанию духовной и культурной состоятельности русской цивилизации. Преодоление этой самоубийственной тенденции возможно только через возвращение России в пространство Большой истории, решительный отказ от «игры на понижение», направленной на остужение ее пространственно-временного сознания, поскольку сама «способность России удерживать, организовывать и цивилизовывать пространство прямо связана с напряженностью ее исторической веры в Большое время»[38]. Лишь на этом пути, через осознание очистительной силы пережитых страданий и унижений, русский человек способен выговорить «свою русскую Идею, с тем чтобы осуществить ее во всем – в религии и в науке, в праве и в государственной форме, в искусстве и в труде, в суде, в медицине и в воспитании»[39]. И наличие готовности современной России вновь осознать себя цивилизацией планетарного масштаба, имеющей свою стратегическую миссию, в недалекой перспективе может оказаться одним из решающих факторов преодоления нарастающей бессмысленности строительства лишающего себя альтернативных путей глобального мира.

Директор Православной классической гимназии, заведующий межвузовской кафедрой теологии и истории религий, настоятель Архиерейского подворья доктор философских наук, кандидат богословия протоиерей Димитрий Лескин