Д.ф.н., кандидат богословия протоиерей Димитрий Лескин

Язык как духовный и культурный собиратель нации

Язык народа -  лучший, никогда

не увядающий и вечно вновь

распускающийся цвет всей его                        

духовной жизни.

                             К. Д. Ушинский

Позитивистская наука не раз пыталась определить феномен языка как конвенциональную систему знаков, сформировавшуюся по принципу «договора», специфическое средство человеческого мышления и общения и основную форму обмена информацией. Однако после развития в XIX-XX веках целого комплекса лингвистических учений, появления такого направления мысли, как философия языка, которая до настоящего времени остается одной из влиятельнейших областей философской культуры, а в России развития самобытной онтологической теории языка и имени, представленной в трудах П.А. Флоренского, С.Н. Булгакова, А.Ф. Лосева и др., истолковывать язык в сугубо прагматических категориях стало попросту невозможно. Очевидно, что язык есть форма глубочайшего отражения души конкретного человека, также, как и души целой нации. Через язык раскрывается их внутренний мир, их нравственное здоровье и  духовное предназначение. Если в конце XVIII в. немецкая классическая философия противопоставляла язык и мышление, говоря о некой «внеязыковой» форме жизни разума, то для отечественной интеллектуальной культуры, начиная со славянофилов, такое разделение было принципиально недопустимо: Разум по природе своей словесен (а человек – существо словесное), мысль не может жить и являть себя помимо слова.

Сущность слова представляет собой тайну, не поддающуюся до конца логическому определению. При этом нельзя не признать великое могущество слова и его наиболее концентрированного выражения – имени. Наверное, мало, кто так глубоко проник в сердцевину этой тайны, кто так всецело познал и воспел имя,  как великий русский философ А. Ф. Лосев. В своей «Философии имени» он восклицает: «Именем и словами живут народы, сдвигаются с места миллионы людей, подвигаются к жертве и победе глухие народные массы. Имя победило мир»[1]. И в другом месте: «Без слова нет ни общения в мысли, в разуме, ни тем более активного и напряженного общения. Нет без слова и имени также и мышления вообще»[2]. Слово способно преобразить мир и бросить его в пропасть разрушения. Хотя его невозможно увидеть и измерить, но в нем содержится духовная история человека, его рода и целой нации, в нем раскрывается «нрав и норов, психология, заповедальность, союз земли и неба»[3]. Всякому большому русскому писателю ощущение  этой беспредельной мощи слова было присуще генетически. В.Г. Короленко замечал: «Слово не есть мертвое и внешнее зеркало; оно есть в то же время орудие живого, движущегося, совершенствующегося духа. Оно есть орудие совершенствования»[4]. 

Очень тонко эту сущностную функцию языка передает славянская речь: по-славянски «народ» и «язык» суть одно. Язык есть высшая форма явленного единства, имплицитно в нем содержатся все категории духовной жизни нации, поскольку именно посредством его, сквозь него человек постигает мир. Об этом замечательно сказал В. К. Кюхельбекер: «Рассматривая народ как существо духовного порядка, мы можем назвать язык, на котором он говорит, его душой, и тогда история этого языка будет значительнее, чем даже история политических изменений этого народа, с которыми … история его тесно связана»[5].

Можно бесконечно много говорить о фонетических, морфологических, семантических особенностях языков мира, за которыми стоят ментальные характеристики народов – их носителей. Но мы будем говорить о языке русском, том самом, о котором И. С. Тургенев так проникновенно сказал в своем хрестоматийном, но, увы, в последние годы значительно реже цитирующимся стихотворении в прозе: «Во дни сомнений, во дни тягостных раздумий о судьбах моей Родины, - ты один мне поддержка и опора, о великий, могучий, правдивый и свободный русский язык!.. Нельзя не верить, чтобы такой язык не был дан великому народу»[6]. Глубокое вчувствование в вольную, восприимчивую, способную отразить мельчайшие нюансы мысли и чувства русскую речь, заставляло восхищенно констатировать Н. В. Гоголя: «Дивишься  драгоценности нашего языка! Что ни звук, то и подарок! Все зернисто, крупно как сам жемчуг, и, право, иное название драгоценнее самой вещи… Необыкновенный язык наш есть тайна… Язык, который сам по себе уже поэт»[7]. И. А. Ильин называл русский язык «дивным орудием мысли, орудием душевного и духовного выражения»[8].

Особенно много можно сказать о религиозных интенциях русского языка, о его органической приспособленности выражать духовно-нравственные категории православного космоса. Связано это, помимо особых свойств «характера русского народа», о которых в настоящей статье речь вестись не будет, с одновременным формированием высокой культуры и христианского миросозерцания в Древней Руси. Об этом точно выразился священник П. А. Флоренский в своей самой известной книге «Столп и утверждение истины»: «На долю русского народа выпало редкое счастье получить христианство на заре своего существования. Христианство не сталкивается на Руси ни с оформившимся учением, ни с богатым культом какой-либо другой религии; не находит укоренившихся нравственных привычек или государственных стремлений… Самый язык, еще незапятнанный и гибкий, доверчиво дает устроить из себя сосуд благодати! Одним словом, христианство попадает в души младенческие, и все дальнейшее возрастание их… свершилось под прямым водительством Церкви»[9].

Письменная  культура славянских народов – одна из немногих языковых традиций, которая формировалась в лоне православной ромейской (византийской) цивилизации. Более того, непосредственный толчок к своему самостоятельному развитию славянские языки получили от великих церковных деятелей IX в. – св. равноапостольных Кирилла (Константина) Философа и Мефодия, уже в древние времена почитавшихся как «учители словенские». Уникальность своей письменной традиции славяне осознали очень рано. Автор X в. Черноризец Храбр в своем слове «О письменах» свидетельствует: «Создал славянские письмена святой муж! Если спросишь книжников греческих, говоря: кто создал вам письмена или книги перевел, и в какое время, то мало кто среди них знает. Если же спросишь книжников славянских: кто вам письмена создал или книги перевел, то все знают и, отвечая, говорят: Святой Константин Философ, названный Кириллом, он и письмена создал, и книги перевел; и Мефодий, брат его»[10].

Церковнославянской стихией пронизан весь строй русского языка. Подобно могучему источнику она наполняет великорусскую речь широтой и плавностью, глубиной и возвышенностью, торжественностью и точностью. Современные славянские языки значительно дальше русского отошли от своих церковно-славянских истоков, вместе с этим удалением теряя многие его характеристики. Замечательный философ языка Н. С. Трубецкой ни раз подчеркивал это своеобразие русского слова – верность материнской традиции. «Сопряжение  церковнославянской и великорусской стихии, будучи основной особенностью русского литературного языка, ставит этот язык в исключительное положение. Трудно указать нечто подобное в каком-нибудь другом литературном языке»[11]. Почти за два столетия до него о важнейшем  основании русской речи писал М. В. Ломоносов: «Российский язык в полной силе, простоте и богатстве, переменам и упадку неподвержен утвердиться, коль долго Церковь Российская славословием Божиим на славянском языке украшаться будет».

Как человек, так и целые нации могут переживать периоды расцвета, но также болеть и даже умирать. Вместе с ними тогда умирают и их языки, ибо далеко не всем уготована почетная участь получить вечное посмертие – стать «мертвыми» языками, подобно греческому и латыни – языками науки и ученой культуры. Большинство из них сходит в историческое небытие вслед за своими носителями, оставаясь, в лучшем случае, археологическими экспонатами, на которые с любопытством (или без оного) взирает «племя молодое, незнакомое». Как правило, язык начинает умирать раньше своих биологических обладателей, перед этим долго болея и вырождаясь. Болезни языка, как лакмусовая бумажка, отражают духовные недуги народа, свидетельствуют о нравственном и культурном неблагополучии нации. Перефразируя известную римскую пословицу, у здорового народа – здоровый язык, у больного – больной.

Сегодня русский язык болен. Он переживает тяжкий период уничижения и измельчания. Уже несколько десятилетий мы являемся свидетелями неслыханного надругательства над ним, внедрения установок о его несовершенности и неполноценности. Сейчас государство ревниво оберегает свои природные ресурсы, справедливо видя в них источник народного благополучия. Но столь же заботливо сохраняется сам суверен – «многонациональный российский народ»  и его язык, имеющий статус государственного и мирового – русский язык? Неслучайно  народ наш, как и язык, еще недавно назывался великорусский (а великий – значит еще и многочисленный). И, действительно, русские пока еще остаются крупнейшей европейской нацией, несмотря на свирепый демографический кризис, бушующий в нашей стране.

Язык – единственный проводник достояния поколений предков потомкам, он основной хранитель традиции, и потеря его есть потеря своего самостояния. Данный тезис уже давно воспринят и широко реализован практически в пропагандистских, политтехнологических и, как сейчас выражаются, «креативных» войнах. Нанося удар по языку, наносится удар по национальной безопасности. Французский юрист  Порталис (1745-1807), министр исповеданий наполеоновского правительства, предлагал следующим образом ослабить враждебную Великобританию: «Старайтесь истребить в государстве язык народный, а потом уже и сам народ. Пусть молодые англичане тотчас посланы будут во Францию и обучены одному французскому языку; чтоб они не говорили иначе,  как по-французски, дома  и в обществе, в семействе и в гостях; чтоб все указы, донесения, решения и договоры писаны были на французском языке – и тогда Англия будет нашею рабою»[12].

 Остановимся подробнее на некоторых языковых явлениях нашего времени. В последние годы русский язык обогатился десятками новых слов. Приведем некоторые из них в алфавитном порядке, чтобы оценить нравственное содержание внесенное ими в общественное сознание: «баксы», «брэнд», «бодибилдинг», «вип», «бой (герл) -френд», «геймер, «имиджмейкер», «рейв-тусовка», «репер», «секьюрити», «тренд», «фитнес», «хакер»,  «шейпинг», «шоппинг», «юзер» и др. Особенно сильно данная терминология распространена  в медиа-среде. Вместо задора там ныне предписано испытывать «драйв», вместо музыки записывать «саундтреки», фильмы именуются «блокбастерами» и «триллерами», актеры проходят «кастинг», а лучшее время на телевидении называется «прайм-тайм». Возникло не мало междометий и приветствий: «вау», «форева», «о кей», «хай» и т.д.

Естественно, английский язык не единственная область заимствований. Другим источником является жаргонная или «блатная» речь, сформированная в преступном мире. Языковые обороты этой маргинальной субкультуры получили в последнее время повсеместное употребление. Здесь и «бабки», и  «кидать», и «клевый», и «крутой», и «мент», и «ништяк», и «параша», и «хавать», и множество других. Очевидно, что все эти слова отражают не свойственные русской традиции и чаще всего низменные реалии, что, несомненно, соответствующим образом отражается на психологии и произносящих, и слышащих их людей.

Внедрение такого корпуса новых слов, получивших самостоятельное бытование в современной российской среде, активно воздействует на массовое сознание и способно форматировать его в соответствии со своим духовным содержанием. Трудно предположить, что «культура низа» произвольно или стихийно вошла в нашу повседневную жизнь: сейчас становится все более очевидным ее искусственное нагнетение, т.е. инспирация деструктивных лингвистических процессов, прежде всего через электронные СМИ, рок и поп-музыку.

Это особенно ясно, когда касаешься таких печальных реалий российской современности, как матерщина или подчеркнутая сексуализация всех сторон жизни. Мат провозглашен в последние годы чуть ли не самобытнейшим языковым феноменом русского народа. В некоторых, претендующих на элитарность, кругах  культивируется «говорение на мате», а уж вставить «крепкое» словцо в присутствии женщин или детей  давно не считается зазорным. Бытует также «женский» мат, что само по себе отвратительно в силу оккультного назначения матерной ругани – проклинать детородную, материнскую сущность. Некоторые продвинутые «пиарщики» и «креаторы» предлагают к «вящей славе России» пропагандировать русский мат на западе, чтобы европейская молодежь, увлекшись нашей руганью, заинтересовалась затем и более высокими образцами отечественной культуры.[13] На этот распоясавшийся постмодерн можно ответить только словами Священного Писания: «Благословением праведных возвышается город, а устами нечестивых – разрушается» (Притчи 11, 11).

В целом, русской языковой ситуации сегодня характерна «игра на понижение», в связи с чем многие высокие или нравственно нейтральные названия приобретают весьма вульгарную семантику: что означают ныне слова «братья» (трансформировавшееся в «братву»), «общежитие» («общага», «общак»), «кошелка», «телка», «голубой», «сожитель»? (Вспомним, в «Капитанской дочке» капитан Миронов называет свою горячо любимую законную супругу Василису Егоровну «сожительницей»).

Еще одним разрушительным явлением современности является засилие так называемых юмористических телепередач и целых каналов.  О деструктивной энергии хохота, когда осмеянию подвергаются  все стороны человеческой жизни, в том числе и табуированные во всякой традиционной культуре темы, можно сказать многое. Отметим лишь очевидный факт, что через смех размываются понятия высокого и сакрального, ослабляется чувство стыда («рвотного рефлекса человеческой души», по образному выражению современного русского писателя), пробуждается ощущение вседозволенности. Для большинства культур «хохот» и «низ» имеют схожую смысловую нагрузку[14].

Таким образом, в настоящее время происходит значительная трансформация языковой культуры, притом в сторону ее вульгаризации, жаргонизации и упрощения. Речевые нормы стремительно меняются, за последние годы появилось множество неологизмов и заимствований из иностранных языков, а также языков маргинальных субкультур, существенно меняются семантические значения исконных русских слов. В интернет пространстве (на всевозможных форумах и чатах) формируется новый вариант русского языка, до такой степени обедненный и искаженный (попираются все нормы орфографии, пунктуации и синтаксиса), что можно говорить о неком «неоязе», лишь внешне связанном с «великим и могучим» русским языком. За изменением языка кроется изменение сознания, разрыв культурной традиции и духовной преемственности поколений. «Говорить на разных языках» - означает не понимать друг друга, и страшно предположить, что будет с Россией, если для ее жителей станет чужим язык Пушкина, Лермонтова и Достоевского, как зачастую уже происходит с молодыми людьми, затерявшимися в виртуальных пространствах. Уже цитировавшийся выше В. Г. Короленко, видя разгул бессмысленного и беспощадного бунта, охватившего Россию после 1917 г., провидчески писал: «Мне страшно подумать, что моим детям был бы непонятен мой язык, а за ним – и мои понятия, мечты, стремления, моя любовь к своей бедной природе, к своему родному народу, к своей соломенной деревне, к своей стране, которой, хорошо ли, плохо ли, служишь сам»[15]. Тогда случился колоссальный провал в исторической жизни России, отделивший прошлое от настоящего, что позволило самому чуткому поэту русской эмиграции М. И. Цветаевой, с горечью, признать:

С фонарем обшарьте

Весь подлунный свет.

Той страны на карте –

Нет, в пространстве – нет.

Выпита, как с блюдца,

Донышко блестит.

Можно ли вернуться

В дом, который- срыт?..

Той России – нету,

Как и той меня[16].

В те годы много писалось о «грядущем хаме», грозившем России и всему миру. Не снова ли он стучится в наши двери, не грозит ли новая религия Coca Cola c ее мировоззренческой установкой брать от жизни все культурному наследию человечества в целом? «Новая шигалевщина» ориентируется уже не на социалистическую утопию, а на распоясанные инстинкты и культ золотого тельца, отвоевывая себе позиции не только в толпе, но и в умах новой «элиты», и в коридорах политкорректной и толерантной власти. Грозным предупреждением звучат слова писателя В. Ганичева: «Если общество и власть не отринут чисто коммерческий поход к культуре, не заявят о борьбе за торжество высших ценностей, нас ждет всеобщее культурное обнищание, невежество, бедность духа, наша культура не будет способна рожать не только гениев, но и просто талантливых людей с широким взглядом на мир, людей способных открывать новые горизонты, людей нравственных»[17]. прременного русского писателя) через смех размываются понятия сокрального и высокоультуре темы, можн сказать много налов. возд

В заключение нашей статьи обратимся к некоторым духовным принципам и  идеальным установкам,  которые несет в себе сам русский язык  через свою этимологию и синтаксические конструкции[18]. Уже мало кто помнит, что само славянское слово «человек» происходит от «слово» (слово – словек – человек), как убедительно показал А. С. Шишков. Отсюда «славяне» («словене») – люди словесные, способные понимать друг друга. Им противостоят «немцы» - т.е. немые, язык которых недоступен славянам[19].

Остановимся на некоторых русских словах, означающих состояние души и основные этапы жизненного пути, переживаемые каждым человеком. К примеру, «успех»: здесь главной выступает категория времени – успеть, не опоздать.  Не карьерный рост, «успешность» в западном смысле этого слова, а достижение вечного блаженства. Успех – это значит успеть спастись. В русском языке слова «радость» и «страдание» однокоренные. Они связаны друг с другом неразрывной нитью, без страдания невозможно войти в радость, но и радость вырождается, если человек никогда не испытывал страдания. Та же этимология содержится в слове «счастье». Счастье – это то, что есть сейчас, «скоромимоходящее». Но это только со-частье, т.е. лишь часть от единого целого. Счастье определяется как земное блаженство, благополучие, желанная насущная жизнь. Русский язык наглядно свидетельствует, что это состояние не может быть вечным.

Глубинный смысл содержат русские названия многих нравственных категорий. «Стыд» - от «студ», холод, значит, память о смертном часе («Помни о часе смертном и вовек не согрешишь»). Без стыда человек рано или поздно станет «мразью» - от слова «мраз», (мороз), «смрад» - главные атрибуты ада. Сама «смерть» есть  то, что смердит, разлагается (в этом слове содержится образное осознание неестественности смерти, которая выступает как нарушение установленного Богом порядка). Рядом со смертью и «смерды» - древнее имя русских крестьян. В нем смиренное признание участи человека: «земля еси и в землю отыдеши». «Окаянство» - отсутствие покаяния. «Победа»- то, что идет после беды, торжествует над бедой. В русском языке фонетически сближены «свет» и «святость». Даже слово «честь» имеет яркую христианскую подоплеку: Божия Матерь именуется «честнейшей (т.е. святейшей) херувимов».

Наконец, нельзя пройти мимо особой целомудренности русского языка. В нем нет слова означающего плотскую близость мужчины и женщины. Словосочетание «заниматься любовью» - дикое изобретение последних десятилетий. Слово «пол» имеет в русском языке совершенно иное значение, чем, например, в английском «sex». По-русски «пол» - это низ, то, по чему ходят. Соответственно, «половая любовь» - далеко не высшая форма любви. Русский язык вообще неохотно определяет  словом «любовь» телесную близость. Также «пол» - это только половина, часть (в старых русских домах полы делали из распиленного пополам бревна, отсюда омонимичность слова – и нижняя часть здания, и половина). О чистоте русского языка свидетельствуют и другие слова из «брачной» сферы: «поцелуй» - то, что дает целостность, сливает воедино. «Невеста» - та, которая не ведает греха, кто целомудренна, девственна. Ей понятийно противостоит «ведьма» - та, которая вовсе не целомудренна и обладает страшным знанием (ведением), полученным через продажу диаволу своей души, как правило, вместе с плотью. Тут, кстати, можно заметить, что в русском языке (в отличие от английского, французского, немецкого и даже украинского) «мужчина» и «человек» - не одно и то же. Уже одна эта языковая норма свидетельствует о высокой оценке миссии женщины (которая такой же человек, как и мужчина) в русской культуре.

Можно много говорить о восприимчивости и преображающей творческой силе русского языка. Они во всей полноте проявились в «кирилломефодиевском наследстве», когда основные понятия православного богословия, переведенные с греческого, получили отличное от оригиналов содержание: «погружение» (baptismo) стало «крещением», «евхаристия» (благодарение) – «причащением», а metanoia (изменение) – «покаянием». Конечно, усваивались слова и других языков. Приведем всего лишь один пример. Агрессивный тюркский клич «Вур ай!» (бей, круши) превратился в ликующее русское «Ура!»

И, наконец, о самоназвании русской нации. Сколько язвительных замечаний было отпущено в связи с тем, что имя нашего народа (единственное в мире!) отвечает на вопрос «какой?» (русский), а не «кто?» (Englishman и др). Выдвигались оскорбительные теории об изначальном рабском происхождении русского народа, которым якобы владела собственно нация «русов» или даже «укров» (последняя концепция особенно популярна в агрессивной националистической среде Украины). Однако в  имени русских содержится очевидная характеристика, которая не нуждается в специальной расшифровке: русский – значит русый, светлый, красивый, но также и сильный, вооруженный. Оттого издревле русские книжники стремились определить Русь как область света и святости – «Святая Русь», «светло-светлая и прекрасно украшенная земля Русская», которая славится своей «православной верой христианской». Интересно в этой связи самоназвание основной массы русских людей – «крестьяне», т.е. «христиане»: русский народ не хотел себе иного имени, кроме свидетельствующего о его принадлежности вере Христовой[20]. Это тонко чувствовали русские писатели, философы, деятели культуры, имена которых составляют сокровищницу нашей традиции[21], но также и не многочисленные европейские религиозные мыслители, сумевшие прорваться сквозь толстую стену необоснованной враждебности и подозрительности Запада по отношению к России [22].

Наша страна и в силу своего географического положения, и в силу особых духовных свойств народа, живущего на ее необъятных просторах, исторически обладала особой миссией – быть удерживающим, примиряющим началом в судьбах десятков и сотен национальностей и культур, вошедших в ареал расселения русского народа. Соответственно, и русский язык стал «языком-собирателем», «языком-мостом» с назначением сближать и смягчать, беречь и сохранять. «Быть языком-посредником в государстве, населенным множеством разноязыких народов, - великая, многотрудная и …далеко не всегда благодарная служба. Это особая историческая судьба державостроительного языка, языка-собирателя»[23]. Однако сегодня со всей необходимостью встает и еще одно высокое мировое предназначение России, а значит и ее языка, определенное В. Ганичевым как «сохранение на планете культурного слоя». «Весь мир ждет от нее не просто сопротивления мировому злу, но сопротивления по средством сохранения этого слоя культуры, независимой от рынка, которая позволит и всему миру выжить – одухотворенной святостью подвижничества, подвига «за други своя»[24].

Что это: очередное маниловское прекраснодушие в славянофильском изводе, новая версия «Пушкинской речи» Достоевского с ее основной идеей о «всемирной отзывчивости русской души»  или констатация грозной правды (также русское слово, не переводимое на другие языки), роковым образом вставшей перед миром? Ответ на этот вопрос зависит от внутреннего выбора и голоса совести каждого из нас, людей русского языка и русской культуры.